Изоляция

Началась новая эпоха. После смерти Седьмого далай-ламы (1757 г.) его преемники перестали играть большую роль в политической жизни страны. Если Пятый далай-лама был крупной исторической личностью, чья власть опиралась на его собственное величие, волю и авторитет, то Седьмой далай-лама лишь олицетворял заново построенную систему государственного правления, а все последующие далай-ламы, вплоть до Тринадцатого, были не чем иным, как просто символами этой власти. Восьмой далай-лама не имел склонности к делам государственного управления, предпочитая религиозные занятия. Девятый — умер в десять лет, Десятый — в двадцать один, Одиннадцатый — в семнадцать, Двенадцатый — в двадцать. От их имени управляли делами регенты.

Однако это были не те регенты, что правили в прошлом и в чьих руках была сосредоточена вся власть в государстве. Теперь это были монахи, избираемые из трех главных монастырей гэлугпа для руководства воспитанием далай-лам. Конечно, они были очень влиятельными людьми. За это место шла нешуточная борьба. Недаром далай-ламы умирали подозрительно рано, хотя убедительных доказательств их насильственной смерти и нет. Однако все большую роль играл Кашаг — подобие кабинета министров, а кроме того, Цзонду — собрание высших лам и официальных лиц, в основном высокопоставленных монахов из монастырей Гандэн, Дрепунг и Сэра, орган, который часто называют «Национальной ассамблеей» Тибета. Монахи становились все более влиятельной силой в политической жизни страны.

Но в Тибете были не только монахи, были и монахини. И хотя они как будто не играли большой роли в политической жизни страны, существование женского монашества заслуживает отдельного разговора. Во-первых, это совершенно особый феномен в культуре Тибета. А во-вторых, его наличие и масштабы свидетельствуют о том, какое значительное место в тибетском обществе заняла монастырская форма жизни.

Читать главу «Монахини».

Никаких особо бурных событий, никаких прорывов в экономике, культуре или мысли в середине XVIII в. не происходило. Тибетцы производили те же продукты, пользуясь теми же орудиями, что и много веков назад. Возьмите две любые тибетские книги, написанные в XIV и в XVIII в., и вы вряд ли сможете определить время их создания, если, конечно, не знаете авторов, — все это один пласт одной литературы, хотя между ними такая же временная разница, как между «Задонщиной» и одами Державина. Казалось бы, Тибет не ждет никаких катаклизмов, впереди — тихое течение реки истории, с незначительными событиями и без больших катастроф. Однако постепенно в истории Тибета обозначился совершенно новый фактор, который через какое-то время взорвет его жизнь. Я имею в виду отношения с Западом, точнее, с Великобританией. Привычная для этой страны система внешних сношений, которую можно свести к детской считалочке «Индия, Китай — а ну-ка, вылетай», рушилась. На арену выходили другие державы, другие силы. Мир менялся, и не меняться внутри него было нельзя. Тибет попытался сохранить себя в «чистоте» раннего средневековья, но не смог.

Началом этого можно считать войну с гуркхами, которые жили на территории небольшого княжества в Гималаях. К концу 60-х годов XVIII в. они завоевали обширные земли вокруг непальской долины, и их вождь провозгласил себя правителем большого королевства Непал. А уже в 1788 г. они начали войну с Тибетом. Причинами войны послужил конфликт по поводу непальской монеты. Разобраться в этом не так просто.

Тибетцы не чеканили своей монеты и не печатали своих банкнот. Они пользовались чужими — непальскими монетами и китайскими слитками серебра. После 1720 г., когда в Тибет была приглашена китайская армия, изгнавшая джунгар, количество серебра там резко увеличилось. Оно стало перетекать в Непал, где из него чеканили монеты низкой пробы и отправляли обратно в Тибет. Тибет обратился к Непалу с просьбой прекратить такую практику и производить полноценные монеты. Новый гуркхский правитель Непала приказал отчеканить монеты высокой пробы и попросил тибетское правительство способствовать введению их в обращение. В качестве условия своего согласия тибетские сановники предложили Непалу забрать всю старую, негодную монету, что было равнозначно отказу, так как претворить это условие в жизнь не представлялось возможным. И тогда Непал напал на Тибет.

Реальные причины войны лежали, конечно, глубже. Во-первых, за инспирированием конфликта по поводу монеты скрывались страх непальских властей потерять в лице Тибета многовекового экономического партнера и стремление удержать его, хотя бы силой. Во-вторых, гуркхи вели завоевательные войны — собственно, так они пришли к власти в Непале. После завоевания Непала их экспансионистский взгляд обратился к югу Тибета, где было расположено много богатых монастырей. А в-третьих, и в самом Тибете были силы, которые и тайно, и явно поддерживали гуркхов и, преследуя свою выгоду, обещали им помощь. Так, среди них был брат только что умершего Третьего (Шестого) панчен-ламы, являвшийся иерархом красношапочных кармапасцев. Его глубоко «тревожило» будущее наследства Панчен-ламы, в результате чего он оказался врагом лхасского правительства, считавшего наследство Панчен-ламы собственностью секты гэлугпа. В целом, было похоже, что секты Цзана решили пойти тем же путем, что и гэлугпа в свое время, — опереться на чужеземную военную поддержку в борьбе за свое влияние.

Так или иначе, вскоре после своего вторжения гуркхи захватили тибетские районы, которые обеспечивали им продвижение к Шигацзе и монастырю Ташилхунпо. Тибетское правительство послало туда армию, но она не смогла дать гуркхам должный отпор. Пришлось подписать унизительный для Тибета договор, по которому он обязывался платить Непалу ежегодную контрибуцию, а Непал в ответ отводил войска из тибетских районов. Однако Тибет вскоре перестал платить дань, тогда гуркхи вновь на-али на него и стали действовать еще более агрессивно, заняв даже Шигацзе, разграбив все монастыри, встретившиеся им на пути, уничтожив множество произведений тибетской архитектуры и искусства.

Лхасу охватила паника. Но у тибетцев в запасе всегда был один стратегический «маневр», который они использовали во все времена, кроме периода существования великой Тибетской империи. Этот маневр приносил им быстрый успех и нескончаемые проблемы. Я имею в виду привлечение чужеземных войск. Конечно, Китай осуществлял сюзеренитет над Тибетом, и участие китайской армии в войне с гуркхами — как будто закономерное явление.

В действительности все не так просто. Вопрос об этом решался Хунли долго и, наверное, мог получить совсем иную развязку. Ведь в более поздних войнах (с дограми в 1841 г. и во второй войне с гуркхами в 1855 г.) никакие китайские войска не участвовали. На этот же раз маньчжурский император послал в Тибет тринадцатитысячную армию, которая в 1792 г. разгромила непальцев. Эта война не решила проблем с гуркхами, хотя между Тибетом и Непалом был подписан мирный договор, и Непал даже как будто признал верховенство над собой Пекина. Зато она породила две другие проблемы — упрочение маньчжурского присутствия в Тибете и развитие тибетской ксенофобии.

Тибетцы, по-видимому, не ожидали войны с гуркхами и не до конца поняли ее причину. Непал был их соседом, почти неизменно миролюбивым, знакомым с незапамятных времен. Поступки непальских царей, купцов, крестьян, ремесленников если и не всегда вызывали одобрение тибетцев, то всегда были понятны. Однако то, что война была развязана из-за проблемы, которую явно можно было решить с помощью переговоров и взаимных подарков, не укладывалось в головах тибетцев. Так могли поступить только люди с иным складом ума, живущие по своим странным законам, совершающие действия, которые никогда не предпримет ни один здравомыслящий тибетец или непалец, — европейцы. Поэтому тибетцы уверовали, что непальцев толкнули на войну англичане.

Этому способствовали два обстоятельства. Во-первых, действительно, к этому времени относится начало активности англичан в районе: проникновение в Непал и первые рекогносцировки по поводу Тибета. Еще в 1769 г. в Непал было послано первое английское посольство под началом капитана Килока. Тогда же английские войска участвовали в подавлении бутанцев, вторгшихся в Бенгалию. Третий панчен-лама обратился к англичанам с просьбой не притеснять бутанцев. Уоррен Гастингс, назначенный Ост-Индской компанией в 1772 г. управителем Бенгалии, решил, что это хороший предлог для того, чтобы завязать с тибетцами дружественные отношения, а затем наладить с ними торговлю и получить через них выход в Китай, а там… В 1774 г. он послал к Панчен-ламе молодого шотландца — Джорджа Богля, который с блеском исполнил поручение. Правда, большой материальной выгоды Англия после этой миссии не получила, но Дж.Богль установил с Панчен-ламой добрые отношения (даже женился на его сестре), что сулило большие перспективы. Это очень встревожило маньчжурские власти. А когда через два десятилетия британские правители Индии, на самом деле находившиеся в очень сложных и напряженных отношениях с гуркхами, попытались найти с ними компромисс, слух об этом привел китайцев и тибетцев к убеждению, что Англия оказывает военную поддержку Непалу [Lamb 1986, 20-22]. И здесь вступило в силу второе обстоятельство — умение маньчжурских властей навя- зать окружающим самые невероятные, но полезные им идеи и использовать для этого разнообразные и иногда неожиданные средства. На этот раз они стали настойчиво уверять тибетцев в том, что общение с европейцами грозит им ужасающими последствиями, так как те единственной целью своей жизни видят уничтожение буддийской веры. Все это сослужило Тибету плохую службу, ознаменовав начало политики изоляционизма, которую тибетское правительство проводило вплоть до середины XX в.

Среди мотивов таких действий обычно называют нежелание маньчжурских властей конкурировать с европейской торговлей. Действительно, в XVII—XVIII вв. европейцев боялись на всем Дальнем Востоке. Япония и сама Цинская империя ограничили въезд белых торговцев в свои страны. Однако причины политики замкнутости Тибета лежали, как мне представляется, глубже. В них сплелись интересы пекинского двора, настроения лхасского правительства, недоверие ламства, суеверие народа. Одной боязнью торговой конкуренции поведение китайских властей не объяснить, так как они хоть и без большого желания, но все же пропускали иностранцев в другие районы Китая. Наблюдая стремительное нарастание присутствия Англии в Индии, они попросту боялись потерять Тибет. Ведь их сюзеренитет над Тибетом, особенно к концу правления маньчжурской династии, имел почти символический характер.

Но чего бы стоили усилия китайцев без активного содействия лхасских вельмож?! Не случайно труднее всего, т.е. практически невозможно, было попасть именно в Лхасу и прилегающие к ней районы. Бывали периоды, когда в Лхасу не пускали монголов, китайцев и даже тибетцев, следовавших из Монголии или Китая! [Рерих Ю.Н. 1994, 274]. Многие путешественники подходили к Лхасе на расстояние нескольких дней пути и все же не могли туда попасть. По северо-востоку, востоку и западу Тибета европейские экспедиции хоть и не совсем свободно, но путешествовали. Шигацзе довольно часто посещали английские посланцы. А Лхаса оставалась «заколдованной», «закрытой», «запретной», «загадочной».

Сановники центрального правительства Тибета боялись многого. Во-первых, захвата его Англией. Тибетцы тяжело переносили зависимость от китайского правительства, но это не значит, что они были готовы подчиняться английскому. Во-вторых, они страшились инфекционных болезней, и прежде всего оспы. В-третьих — того же сепаратизма. Если Китай боялся потерять Тибет, то Лхаса боялась лишиться влияния в районах, имевших своих сильных правителей, таких, как Цзан с панчен-ламой во главе, который, кстати, проживая на границе с Британской Индией, не раз на свой страх и риск вступал с ней в контакт. В-четвертых, позиции Лхасы поддерживались консерватизмом лам. Именно монахи трех главных монастырей, расположенных вокруг столицы Тибета, — Дрепунга, Сэры и Гандэна, были инициаторами распоряжения правительства, отданного всем пограничным командирам, о запрещении пропуска в Тибет любых иностранных путешественников [Shakabpa 1967, 173]. Между прочим, эта идеологическая стойкость и неподкупность лам подкреплялись тем, что именно монахи гэлугпаских монастырей монопольно владели в Тибете торговлей чаем и англичане с их дешевым и высококачественным продуктом были им очень неприятны.

Был и пятый фактор в этой политике, по своему значению не самый последний. Тибетцы и сами с большим недоверием относились к иноземцам, видя в них не то демонов, не то чудовищ, приносящих несчастья. Начиная с И.Дезидери все посещавшие Тибет постоянно писали о препятствиях, чинимых им местными жителями, подозревавшими европейцев в каких-то особых отношениях с духами и демонами. Гюк рассказывал, как он убеждал своих собеседников, что они с Габэ вовсе не морские чудовища. С ним согласились, только вспомнив, что морские чудовища «никогда не осмеливаются выйти из моря» [Гюк 1866, 161].

А сколько существовало суеверий насчет европейских продуктов или европейского образа жизни! Цэпон Шакабпа вспоминает: во времена его детства люди были убеждены, что вера внутри человека моментально ослабнет, если он съест конфету или помоется с мылом [Shakabpa 1967, 173]. Мыться вообще считалось вредным: ведь можно смыть все накопленные добродетели. Так Тибет вошел в XIX век со страхом перед надвигающейся необходимостью «мыться чужим мылом и смывать свои добродетели», а также страстным желанием противостоять этому. Надо сказать, долгое время — практически до конца XIX в. — ему удавалось сохранять сложившееся положение.

Цинский Китай слабел, но «не сдавался». Конечно, времена блеска и величия династии Цин были в прошлом, начался закат маньчжурского правления в Китае. Но он длился очень долго. В XIX в. Китай сотрясали восстания и войны. Для их подавления и отпора правительству приходилось прилагать все больше и больше сил. Да и противники изменились: это были уже не только крестьяне с мотыгами, кочевники с кремневыми ружьями и «варвары» с пращами, но и англичане и французы, за плечами которых стояла стремительно развивавшаяся технологическая цивилизация Европы. Порох, как известно, придумали китайцы, но применять его в войне, а не только в праздничных фейерверках лучше научились европейцы. Когда империя «пухнет», она стремится завоевать новые земли, когда «чахнет» — сохранить status quo. Китай старался удержать положение, которое сложилось к этому времени в Тибете.

Надо заметить, и сам Тибет еще не был готов окончательно уйти от покровительства Китая. Хотя после тибетско-непальской войны антиманьчжурские настроения среди населения провинций Уй и Цзан усилились, так как многие считали, что на самом деле урон стране нанесла многотысячная китайская армия, а не гуркхские завоевания, они вылились лишь в слабые протесты. Тибет все так же не был внутренне един. Кроме того, порой кажется, что тибетцам было удобно иметь такого покровителя. В своих отношениях с соседями они научились мастерски использовать имя маньчжурского императора. Так, они не раз ссылались на запрещение императора вступать в контакты с англичанами, хотя китайские власти иногда сами выступали инициаторами таких контактов. Или тибетские правители пугали дофов и гуркхов, с которыми воевали в XIX в., тем, что «вот-вот придут китайцы».

Таким образом, на протяжении всего XIX века в Тибете сохранялось относительное равновесие. Поэтому-то все очерки по политической истории Тибета в описании этого периода чрезвычайно кратки и скудны. Цэпон Шакабпа в своем исследовании приводит такую шутку. В 1810 г. регентом был назначен Дэмо-Тувдэнчжигмэд, очень знающий лама и опытный политик, правда периодически страдавший приступами психического расстройства. А так как в этот период в Тибете не было больших потрясений, то у тибетцев была в ходу поговорка: «Когда Дэмо безумен, страна живет в покое» [Shakabpa 1967, 173].

Однако вскоре безумие Дэмо перестало помогать Тибету.

Читать далее: НОВЫЕ ВРЕМЕНА.